«Вспоминая двух видных деятелей Вятской культуры последнего периода социализма»

Как-то раз у меня на квартире за столом встретились три человека. Я принимал двух гостей: пианиста Юрия Васильевича Сибирякова и директора Кировского училища искусств Владимира Григорьевича Боева. Произошло это где-то  весной 1994 года. Конечно, сейчас совсем неинтересно, что мы тогда ели и пили. Помню другое: что по просьбе Сибирякова им была продемонстрирована моя видеозапись передачи про К.Ф.Э.Баха на ГТРК «Вятка» от 1993 год под названием «Забытый клавир». Сиба (как его многие звали) весьма лестно отозвался о моём выступлении. Затем мной было предложено моё воспоминание о Евгении Тимофеевиче Деришеве, бывшем в то время энергичным заместителем начальника областного Управления Культуры, а затем Департамента того же направления. Оба мои собеседника относились к Деришеву противоречиво, но с разным раскладом позитива и негатива. Текст воспоминания о нём был набросан мной в инфекционной больнице в декабре 1993 года. Прочитал я его для них с выражением. Оба моих собеседника чрезвычайно живо реагировали на него. Сиба сказал, что всё это очень точно на все сто. Боев же сказал, что я прав лишь на 97 процентов (едва заметный признак административно-критического императива). Сибиряков далее прокомментировал: «Вот попробуй, попадись тебе на перо! Ведь прокатишь по полной программе!».

Текст про Женю Деришева лежал много лет без движения. Однако в 2008 году я начал писать мемуары. К тому времени, к большому сожалению, в 2007-м не стало дорогого Юрия Васильевича, а в 2009-м – Деришева. В 2011-м мемуары были закончены, и материал про Евгения Тимофеевича вошёл в них. В конце 2010-го года я вставил туда и  «Эссе о Ю.В.Сибирякове». Кажется, настало время сделать первую попытку обнародоватьвать про них обоих два очерка из моего писания, тем более что при всём различии их натур, неодинаковой интеллектуальной направленности, они каждый по своему вносили вклад в развитие культурной среды Кировской области.

В своё время Деришев любил говаривать: про мёртвых только хорошо или ничего. Но мне как-то попался афоризм Вольтера: про мёртвых либо хорошо, либо правду. Мне подумалось, что об ушедших в иной мир пишут чаще именно по второму сценарию. Поэтому, если не следовать только мемориальному принципу, а вспоминать этих людей как живых именно по моей памяти, что более ценно и правдоподобно, то получатся следующие варианты.

Портрет Е.Т.Деришева

Всё думал: стоит ли тратить время на воспоминания о нём. Потом решил: стоит обязательно. Почему? Потому что личность яркая. Ясно, что противоречивая, неоднозначная, уязвимая, но на нашем провинциальном вятском уровне всё-таки очень заметная. Он младше меня на полгода. Однако раньше меня поступил в Кировское музыкальное училище. Очевидно, он после 8-го класса, я – после 9-го.

В памяти моей осталось такое первое воспоминание: я поднимаюсь по лестнице училища на второй этаж, а Деришев стоит с мальчишками и подсмеивается надо мной. Он подошёл ко мне первый и вроде бы сказал, что все парни смеются надо мной, т.к. я довольно комичен, а ему кажется, что я хотя и несколько смешон, и голосок-то у меня шкодный, но мальчишка я интересный и, наверное, не глупый. Постепенно мы стали приятелями.

Сразу где-то осенью учитель литературы и русского языка (у неё я не учился, она была моим классным руководителем), Нина Германовна Фролова готовила отрывок из «Бориса Годунова» Пушкина силами учащихся для показа на вечере. Мне поручили в «сцене у корчмы» скромную роль отца Миссаила. У меня было всего несколько фраз. Моей актёрской сверхзадачей было изобразить быстро пьянеющего щупленького чернеца, являющегося как бы второй скрипкой в дуэте Варлаам-Миссаил. Кажется, мне это удалось, и публика надо мной потешалась. Варлаама играл трубач Фофанов. Потом он куда-то перевёлся и не учился больше у нас. Шинкарку исполняла Лариса Лысова. Были два пристава. Один из них Миша Шабалин, а другой Паша Сидоркин, а вот Гришку Отрепьева играл Е.Деришев. Роль ему эта очень подходила, т.к. сам он был человек достаточно импульсивный, и наверняка тогда если не рвался к власти, то предводительская жилка у него была от природы. Во всяком случае, он и тогда имел далеко идущие планы, конечно, не такие злодейские, как у Отрепьева, но вполне коммунистические (не всегда же они бывали злодейскими). Где-то осталась фотография этой сцены, где Деришев выхватывает деревянный нож, кажется, им самим сделанный, чтобы его герою не попасть в руки приставов…

Вообще, пристрастие к пребыванию на сцене, к артистизму впоследствии вылилась к умению держать во внимании большие аудитории. Другое, что у него быстрая речь, часто переходящая в скороговорку воспринималась не всеми, однако те, кто его знал, то привыкали и понимали смысл.

Кроме Г.Отрепьева он ещё неоднократно играл роль В.И.Ленина. У моей коллеги Т.И.Печининой по фортепианному отделению осталась фотография Деришева в роли вождя его с помпезной дарственной надписью. И ведь надо же, грим был весьма недурён. А отрывок был из какой-то пьесы Н.Погодина. Скорее всего, это были «Кремлёвские куранты». Уж очень он поклонялся своему идолу и делал это всегда открыто, торжественно и парадно.

Уже тогда чувствовалась жизненная хватка этого человека. И вполне естественно: у него было тяжёлое детство. Про своего отца в разные годы жизни Деришев делал противоречивые заявления. Короче говоря, мать воспитывала Женю одна, при этом была очень больная. Умерла она, когда Евгению было лишь 16 лет. Хотя тогда он был убеждённым комсомольцем-атеистом, но исполнил её желание и, как она хотела, отпел её в церкви. А мне тогда это и понравилось. Жил Деришев буквально в келье на первом этаже бывшего женского монастыря по Динамовскому проезду. Я несколько раз бывал у него. Обстановки конечно никакой не было, кроме кровати, пары стульев, скромного стола и настенного шкафчика. Несколько позднее в «предбаннике» этой комнатушечки появилась боксёрская груша. Деришев мне демонстрировал удары. Он усиленно развивал мышцы и приёмы бокса. Этим он способствовал ещё одному своему увлечению – участию в оперотрядах, которые наводили порядок в городе, борясь против хулиганов и кировской шпаны. Особенно много внимания Евгений уделял саду им. С.Халтурина (теперь снова Александровский), куда молодёжь часто ходила на танцы. Один раз мы прогуливались с ним по парку, и он мне сетовал, что кроме хулиганства на склонах откоса вступают в интимные отношения. С интонацией опытного сыщика он указал однажды на смятую траву и произнёс: «Чувак, вот в этом месте наверняка еб..сь».

Надо сказать, что сексуальная тема не была ему чужда. Однако мне казалось, что мы оба с ним, каждый по-своему, были закомплексованы насчёт прекрасного пола, но разговаривать насчёт этого очень любили. Я стеснялся своего маленького роста и щуплой фигуры, а он видимо, своих угрей и подсознательного отсутствия обаяния. Вообще девочки его не любили, хотя он был практически среднего роста с плотной фигурой, прочно посаженной головой на мощной шее.

Нас объединяла политика и частично музыка. Сам я был весьма, как раньше говорили, идейным товарищем. И лет до 18 верил в коммунизм, а он тем более. Как-то раз я ему посетовал, что на вечерах в училище меня используют только, как комика, а я, дескать, чувствую в себе и способность к драматическому амплуа. Он мне на это ответил: «Не беспокойся, старик, мы тебе подберём роль мужественного маленького коммуниста!». Я тут же представил себя  на допросе у белогвардейцев как примерно изображено в картине Б.Иогансона «Допрос коммунистов». Однако этого спектакля так и не было. С этого момента я заметил, что планы и обещания Жени далеко не всегда претворялись в жизнь.

В 18 лет он вступил в ряды КПСС, и кажется, присутствовал на парт- собраниях в училище вместе с педагогами. Не знаю, нравился ли такой оборот директору В.В.Зеферову или нет? Скорее всего, нет, т.к. Женю многие считали выскочкой. Я тогда на своём третьем курсе стал секретарём комитета комсомола, а Деришев уже немного возвысился над нами и уже присутствовал на комсомольских собраниях, как важный идейный руководитель.

Что касается музыки, то здесь точек соприкосновения было меньше. Он играл на балалайке, а я – на фортепиано. Я ещё до училища был меломаном в области классики, а он нет. Хотя он любил ряд произведений из классики. Например, он восхищался «Прелюдами» Листа, сам пальцами-сардельками пытался играть его же «Грёзы любви». Уже тогда он имел склонность к Чайковскому, Рахманинову и симфоническому Скрябину. Моих увлечений венской классикой он не разделял. Прокофьева и Шостаковича, которых я тогда открывал для себя, он принимал с оговоркой. У него не было потребности в них углубиться. Может быть, нас ещё объединяла любовь к вокалу. Если добавить в нашу компанию ещё одного человека пианиста Сашу Рогова, то мы, втроём часто собирались и музицировали, и всем казалось, что каждый из нас пел лучше, чем другой.

— Дай, я теперь спою, – говорил Рогов.

— Нет, сначала я, – перебивал его другой.

Пели что-то из Гурилёва и Варламова, а также ряд романсов Чайковского, на подобие «Растворил я окно», «Нам звёзды кроткие сияли», арию Онегина «Вы мне писали?» и другое. Тем не менее, до полного единения музыкальных вкусов было далеко, т.к. я серьёзно настроился на академический лад, а Женя – на музыкально-общественный.

Приходил Деришев и ко мне домой на улицу К.Либкнехта, 56. Своеобразные отношения сложились у него с моим отцом. Каждый друг друга пытался воспитывать. Наконец, отец ему сказал: «Женя, ты хороший парень, но ты так быстро говоришь, что я ничего не понимаю». Женя как будто бы обижался, но потом старался говорить несколько медленнее. Кажется, эта манера ещё и сейчас имеет свои рецидивы. Однако громадный опыт общения с различными аудиториями дал свои плоды: Деришев стал говорить чуть медленнее и с некоторой расстановкой при прежней эмоциональности.

Отец его иногда угощал. К нашей домашней пище у Жени было своеобразное отношение, т.к. он к ней попросту не привык. Как-то раз ему предложили домашние пирожки, на что он прореагировал следующим образом: «Хорошие пирожки, не хуже магазинских!». Отец сказал: «Хе-хе», и стал доказывать, что домашняя выпечка гораздо вкуснее, чем в магазине. Но Деришев был твёрд на своём вкусе или точнее убеждении. По его мнению, в сфере общественного (то-бишь социалистического) питания готовят лучше, чем в домашних (частных) условиях. Может быть, ему просто хотелось, чтоб было именно так. Отец ему изредка помогал материально. До сих пор Женя вспоминает моего папу с благодарностью.

В апреле 1993 года моему отцу исполнилось бы 100 лет. Деришев принёс бутылку «Земфиры», и мы в кабинете С.Ф.Голушкова, дирижёра и основоположника городского народного оркестра, распили её. Хотя, как всегда, планы Деришева насчёт юбилейной выставки отца остались несбыточными.

После окончания училища Евгений поступил в институт культуры им. Н.К.Крупской в Ленинград. Я несколько позднее в Новосибирскую консерваторию. Видеться с тех пор стали реже. Так продолжалось до середины 70-х годов, хотя единичные встречи случались. Помню, зашёл он как-то ко мне на ту же квартиру, сел за инструмент и стал учить меня гармонии, которую я тогда, кажется, тоже знал неплохо. Ему нравился педагог по этому предмету в институте. Он считал, что в их заведении учат этому гармонии гораздо лучше, чем в любой консерватории. Кажется, он мне объяснял что-то про энгармоническую замену. Затем завёл разговор о дирижёрах-симфонистах. В то время в Евгении усилилась черта бравировать знакомством со знаменитыми людьми, в т.ч. с дирижёрами, поверхностно характеризуя манеру каждого. Хлестаковская манера: «А я с самим Пушкиным на дружеской ноге» осталась у него до нашего времени, причём он до сих пор их зовёт: Юра Симонов, Юра Темирканов, Володя Федосеев… Кажется, лишь Мравинского звал Евгений Александрович. По этому поводу бывший бас из Кировской филармонии, знаменитый каламбурист К.М.Чеботарёв, выдал: «Ах! Кто такой Мравинский? Так это же, понимаете, ученик Деришева».

В другой раз, идя по так называемой улице Большевиков, от филармонии мимо здания Культпросветучилища (сейчас Художественное училище им. А.Рылова) встретил Деришева, а он там работал. Стоит у двери. Поздоровались. Какие-то общие фразы. Я вдруг почему-то упомянул академика А.Д.Сахарова. Кажется, я обмолвился о его пожеланиях чилийскому диктатору А.Пиночету. Деришев при этом как-то весь собрался, насторожился, стал суровым и внимательным, надеясь, видимо, получить моё мнение о советском диссиденте, чтобы возможно передать его в высшие инстанции. Вообще Деришев весьма с глубоким уважением относился к КГБ. Смолоду он преклонялся перед советскими разведчиками и чекистами. Даже одно время собирался ухаживать за дочерью председателя кировского КГБ В.Грачёва Галиной. Она училась в нашем училище два года, но была совсем другого сорта девушкой. В политику никогда не лезла, её больше интересовал эстетизм и интеллектуализм, а Деришев был тогда бравым коммунистом, поэтому ничего из его любовной затеи не вышло.

Затем мы встретились у фонтана на театральной площади, и он мне с радостью сообщил: «Ариадна Николаевна Закалата уходит на пенсию. Заместителем начальника управления культуры назначен я! Будем вместе работать, старик. Готовь свои идеи и мысли. Может быть, напишешь статью в «Кировскую правду?».

Мысли по совершенствованию музыкальной пропаганды у меня, конечно, были. Но писать я не стал, т.к. не очень серьёзно отнёсся к возможному коэффициенту полезного действия этой статьи и решил про себя, что буду заниматься текущей педагогической и концертно-просветительской работой, а также продолжать писать иногда в местную прессу о заметных событиях в музыкальной жизни Кирова.

Он очень энергично принялся за дело и стал ещё более заметным в городе. Его и до этого многие знали по оперотряду, по культпросвет училищу¸ по сотрудничеству в областной газете. Первое время он был относительно прост, затем постепенно стал несколько полнеть, походка стала более важной. Ему не нравилось когда его бывшие сокурсники называли «Женя». Один раз он в фойе филармонии мне даже намекнул: я не очень хочу, чтоб кто-то знал о наших бывших дружеских отношениях. На что я ему ответил вопросом:

— Неужели надо стыдиться этого?

— Нет, я этого не стыжусь, но некоторые могут неправильно понять.

Кого он имел в виду? Высшее начальство что ли? Так я сие и неуразумел.

Когда я просил у него квартиру и автомобиль, он мне сказал, что два грибочка на одну ложку класть нельзя. Тем не менее, усилиями главного врача 1-й городской поликлиники Н.А.Цеханской и директора училища искусств Б.Н.Скального квартиру из трёх комнат с матерью мы получили в 1978 году на улице К.Маркса напротив завода Крин. А автомобиль нам предоставили купить в 1980 году по линии областного управления культуры. Не знаю, принимал ли Деришев активное участие в автомобилизации моей семьи, но, во всяком случае, приписал себе эту заслугу, сказав: «Ну, теперь камерное трио на колёсах!» Имея в виду кроме меня, Р.Дорфмана и Э.Андреева.

Но в 1983 году мою машину ночью 30 июля вскрыли, угнали и разбили на Северном кольце. Очень была любопытна трактовка этого случая Деришевым. За несколько дней до этого он подал идею съездить вместе на шашлыки. Я согласился и сказал:

— Доставай тогда баранину, ты же в Доме Советов работаешь и наверняка сможешь её достать.

— Сейчас сложнее стало с мясом, мы уже не всегда можем достать, как раньше, –  сказал он, оправдываясь как бы за всю партийно-советскую камарилью, нередко пользующуюся дополнительным источником питания в условиях тотального дефицита. Тем не менее, он обещал,  и мы назначили день. Я ждал его звонка. Звонка не было. Ещё при первом телефонном разговоре я ему проронил сомнение насчёт реальности этой поездки из-за «большой занятости Евгения Тимофеевича». «Нет, нет, я буду обязательно свободен в этот день» – отрезал он. И всё-таки на следующий день я из любопытства позвонил ему, спросив, почему от него не было звонка.

— Меня срочно вызвали на работу.

Осенью этого же года проводилась в здании ДМШ № 4 конференция преподавателей учебных заведений культуры. Они устраивались каждый год. Деришев делал доклад и как всегда поучал, вскрывал недостатки. В частности, он критиковал выпускные дипломные работы теоретиков в училище искусств и их темы.

— Ну, кому же сейчас нужны такие темы, как «Колокольность в творчестве Рахманинова» или «Неоклассицизм в творчестве Прокофьева»? А пианистов упрекнул, что они, дескать, увлекаются этюдами Черни и пальцевой техникой. Всё это, по его мнению, не соответствует требованиям социалистической идеологии. Вообще, он нередко допускал глупости и смешные выпады против той сферы искусства, в котором он был некомпетентен. Многие его ругали, называли дурачком и верхоглядом. В перерыве конференции Женя меня заметил, и мы поравнялись:

— У меня несчастье. Два пьяных молокососа угнали и разбили в дребезги мою машину, – пожаловался я.

— Вот не свозил меня в лес, машина-то у тебя и погибла, – прострочил он. Я так и остался стоять, лишившись на мгновение дара речи. Что это? Неужели так зарвался, что воображает себя управляющим явлениями вселенной, или наказывает меня от имени какой-то высшей инстанции? А потом подумал: «Всё-таки местами на самом деле он дурачок» – и пошёл на вторую часть конференции.

Много времени в своей деятельности Деришев уделил пропаганде деятельности наших знаменитых земляков: Ф.И.Шаляпину, П.И.Чайковскому, братьям В.М. и А.М.Васнецовым и другим. Желание, чтобы память о них никогда не перевелась у него вполне искреннее. И сейчас он дружит с ныне живущими земляками близкие отношения, в частности с певцом солистом Большого театра А.Ф.Ведерниковым. Всячески поддерживает нашего кировского певца родом из Вахрушей В.В.Герасимова, художника П.С.Вершигорова, мастериц дымковской игрушки. И если они ему нравятся, если они могут часто выступать и что-либо делать по его просьбе, то здесь всё в порядке.

Кстати, со вступления Деришева на пост заместителя начальника управления культуры до 90-х годов активизировались гастрольные мероприятия. Практически, каждый летний сезон в Кирове гастролировали три театра. Это, как правило, были драматический, музыкальной комедии и театр оперы и балета. Этот блестящий, примерно 15-летний период наглядно освещён в двух областных газетах: «Кировская правда» и «Комсомольское племя». Авторы рецензий были сам Деришев и нередко автор этих строк, а также сотрудники «Кировской правды» Ф.С.Фридман и Л.В.Смирнова. К несомненным заслугам Деришева принадлежит установление тесных контактов с оркестром центрального радио и телевидения во главе с В.И.Федосеевым. Он у нас бывал уже много раз. Сам Федосеев очень любит бывать в Вятке, тем более, что Деришев принимает его с русским размахом и радушием.

Много сил положил Евгений Тимофеевич на укрепление материальной базы кировского любительского оркестра народных инструментов. Руководитель оркестра С.Ф.Голушков, недавно получил звание заслуженного работника культуры России. Деришев организовывает выезды оркестра, даже в столичные города Москву и Петербург, короче говоря, это его родная стихия, и он отдаёт ей всю силу своего организаторского темперамента.

Ещё одна из поразительных его качеств – блестящая память, всех он знает, обо всех помнит, всегда в курсе дела, любых событий культурной жизни города и области. К сожалению, он меньше поддерживает то, что ему не близко. Например, любительский симфонический оркестр под управлением Р.Ш.Дорфмана не пользуется его любовью и опёкой. Наше трио (Захваткин, Дорфман, Андреев), а позднее квинтет он также не продвигал лично. И здесь даже дело не в качестве этих коллективов, которое, в сущности, являются сугубо провинциальными и полулюбительскими, а дело в том, что та музыка, которая исполняется этими коллективами, не пользуется у Е.Т. уважением. Может быть, и не все люди нравятся ему в этих коллективах и не все в свою очередь любят его?

Возможно, в таком положении вещей нет ничего противоестественного,  ибо каждому – своё. Но, порой, очень хотелось бы, чтоб человек столь различных интересов и увлечений, стоящий во главе местной культуры стимулировал пропаганду и западную классику, а не только русскую и то лишь некоторую её часть. Недаром его кумир (и не только его) Ф.И.Шаляпин не разделял русскую и западную музыку представлял её как единое целое общей  мировой музыкальной культуры.

Одним словом, Деришев, как и многие другие представители «народников», знает классику не очень глубоко, и поэтому часто принимает за чистую монету такие высказывания знакомых ему столичных людей:

1. Дворжак – композитор средней руки.

2. Шостакович всё время не давал ходу Свиридову (?)

3. Светланов – чистокровный еврей (?).

Тем самым субъективные вкусы, может быть, Федосеева, он делает своими и навязывает их своим собеседникам, возводя их в абсолют.

С изменением политической ситуации в стране в конце 80-х годов Деришев на 180 градусов переменил свои убеждения. Ещё в начале правления Горбачёва, он в автомобиле (помню, ехали по улице Воровского мимо госпиталя ветеранов войн) сказал, что В.И.Ленин его самый большой идеал. В 1985 году на совещании в филармонии я ему предложил отметить торжественно 300-летие со дня рождения И.С.Баха. На что он мне ответил: «У нас на носу более важный юбилей – 100-летие со дня рождения С.М.Кирова. Баха пущай чествуют в Германии».

Но поразительно то, что уже летом 1989 года у него были сведения о том, что С.М.Киров подписывал смертные приговоры до своей трагической гибели. Как всегда с большим напором он доказывал, что Киров – сталинист. «Вот так поворотик», – подумал я. И говорил он это так, как будто бы никогда не имел коммунистических убеждений. Я ему пожаловался, что мне иногда не по себе из-за моих бывших коммунистических взглядов.

Он, как бы не обращая внимания на мой вопрос, стал с пеной у рта поносить бывших коммунистических деятелей. Хотел я, чтобы он хоть из приличия покаялся капельку, но, увы, Деришев мгновенно стал убеждённым… ельцинистом. Во время августовского путча 1991 года уже стоял прочно на стороне первого президента России. Во время путча, по его словам, он имел прямую телетайпную связь с Ельциным, которая находилась в бывшем здании Института пушнины.

В апреле 1993 года был назначен референдум в России. И когда мы распивали вышеупомянутую бутылку «Земфиры»  Деришев был озабочен предстоящими итогами референдума и заявил: «Если Ельцин проиграет, я иммигрирую из России. Назад возврата нет». Про себя я подумал: «И кому ты там нужен?» Но Ельцин опять как бы победил – и  Деришев продолжил бурную деятельность здесь, у нас, а не за кордоном.

Последний раз я с ним встретился на 55-летии моего коллеги и старшего друга Ю.В.Сибирякова. Деришев выполнял роль затейника вечеринки и у него это блистательно получалось. Он много хохмил. И что самое главное я как-то осознал, что Е.Т. обладает неплохим природным слухом. Он играл на баяне, а виолончелист Андреев – на аккордеоне. Сначала Е.Т. играл с упоением «Ты плыви, моя лодка, плыви» Соловьёва-Седого. Но позднее Андреев вдруг заиграл 20-ю прелюдию Шопена. Деришев тут же перестроился и, сыграв её с почти верными гармониями, кинул реплику: «На раз старик, всё, что угодно!». Всё-таки способный он мужик подумал я. Может быть, я его в чём-то недооценивал: и спец, и жнец, и на дуде игрец.

Все эти воспоминания, написанные в 1993 году в инфекционной больнице,  имеют субъективный оттенок. Они не полны, иногда не точны в репликах, но такое моё видение Е.Т.Деришева, который ещё после работал в департаменте культуры и искусства лет 13, потом был отправлен преждевременно на пенсию. Одной из причин того стало частое употребление алкоголя. Сейчас он пишет различные воспоминания о встречах со знаменитыми людьми, появляясь иногда в выпивающих кампаниях бывших знакомых, а также прогуливается по улице Р.Люксембург в районе Октябрьского рынка.

P.S.  Осенью 2009 года Деришев неожиданно умер. О причинах того лишь можно догадываться. В начале учебного года я ходил в филармонию проститься с бывшим товарищем. Мне было его жалко, я всплакнул:  нормальная реакция человека на смерть личности, далеко тебе небезразличной.  На кладбище я не поехал, а на поминки тем более не пошёл. Моя мать это не любила, что и ко мне частично перешло. Противоречивое же отношение к усопшему, Господи прости, отразилось в воспоминаниях. Что было – то было. Однако у многих, кто общался с Деришевым, остались о нём тёплые воспоминания, так как в памяти чаще держится позитивная сторона любой деятельности, тем более что вклад его в Вятскую культуру действительно был весьма весом.  Многие мои знакомые сходятся на мысли, что ту нишу, которую занимал Евгений Тимофеевич в департаменте Культуры, никто не смог достойно заполнить.

1 февраля 2007 года моя коллега Т.П.Мазеева справляла свой шестидесятилетний юбилей. На него пришёл Ю.В.Сибиряков – весёлый такой. Всем рекомендовал какую-то настоечку, которую он облюбовал на рояле, (фуршеты пианисто-педагогов) чаще всего проводились на роялях. Дальше что-то говорили, что-то пели. Сибиряков сел за рояль и спел под собственный аккомпанемент одесскую песенку, перенятую в своё время у С.А.Добровольского: «Тяжкие нерадостные мысли, резко мой нарушили покой, счастья струны оборвались, разошлися мы с тобой…». Предпредпоследнюю ноту на слоге «у» (не уходи!) Добровольский долго тянул и смотрел на часы, хвалясь долгим вздохом. Перед той нотой я показал Сибе на свои часы.  Он понял, и также навесил длинную фермату…  Я один из первых ушёл с фуршета из-за назначенного урока. Примерно через час я увидел в коридоре Сибу вместе с Галиной Яковлевной, его супругой. Он был очень красный и сильно покачивался.

— Ты что, Устин Акимыч, нализалси? – спросил я его, шутя как в фильме «Тени исчезают в полдень.

— Нет, нет, я просто представляюсь, не беспокойся.

Вообще-то у Юрия Васильевича была особенность при значительной дозе принятого алкоголя не казаться пьяным. А тут было не так как обычно.

На следующий день Сибиряковы пошли на панихиду по умершей заведующей Дома ветеранов Г.А.Мельниковой. Сиба сыграл там ноктюрн до-диез минор Чайковского. Затем они двинулись на другие похороны. В Спасском соборе отпевали нашего коллегу дирижёра-хоровика Е.И.Федотова. Увы, дойти до следующего траурного мероприятия  Юрию Васильевичу не пришлось. У детской филармонии ему стало плохо, он упал и почти мгновенно скончался на глазах у жены и оказавшейся вблизи Фаины Ильиничны Боевой, буквально обезумевшей от лежащего на снегу близкого человека, который  уже утратил признаки жизни.

В этот день я шёл на работу ко второй половине дня. При подходе к колледжу (с 2006 года он стал так именоваться) мне кто-то сказал: «Умер Сибиряков». Я вести о смерти, конечно,  воспринимаю по-разному, но чаще фаталистически и поэтому довольно хладнокровно.  Но тут пронзило насквозь. Что-то оборвалось.  Глаза мои вылезли буквально из орбит. Сразу подумал: кончилась целая эпоха в истории фортепианного отделения и нашего провинциального пианизма. Помню, вошёл в свой 108 класс. Там сидел Андрей Симонов, мой способный, но тяжёлый по характеру ученик. Я  что-то при нём несуразное вымолвил и заплакал.

Юрия Васильевича я знал с 1963 года. Он вместе с будущей женой Галиной  Калугиной приехал к нам в училище, учась на четвёртом курсе Горьковской консерватории. Работал год по приглашению директора В.В.Зеферова. Они тогда сблизились с ярким музыкантом, композитором Ю.И.Шибановым, который один год блестяще преподавал музыкальную литературу у нас в училище. Сибиряков очень быстро начал выступать на сцене в училище. Первое что я помню – «Времена года» Чайковского. Педагоги тогда мало выступали, кроме Добровольского. Может быть, я впервые тогда прослушал весь популярный цикл, так как на пластинке у меня его не было, да и не очень меня увлекала тогда фортепианная музыка Петра Ильича. Первое впечатление от концерта было противоречивое. С одной стороны чувствовалось подлинное увлечение Ю.В. этой музыкой, с другой – мне не хватило подлинно певучего звука и длинных линий кантилены. Показалось, что порой мельчилась мысль исполнителя. Но это было так давно, я был так не опытен, что не могу ручаться за достоверность своих ощущений сегодня. Затем Сибиряковых год не было: заканчивали консерваторию. Вернулись они в 1965-м и навсегда. Он быстро стал заведующим фортепианным отделением, сменив Л.В.Флейшман. Общения до моего поступления в консерваторию с Сибой было мало. Однако как-то я ему показывал третью часть «Аппассионаты» Бетховена и концерт Шумана. Помню в основном его позитивные отзывы, а в Бетховене посоветовал в одном месте играть предельно легато так, как будь-то палец без мыла, вставляешь кое-куда…

Дальше я на пять лет уезжал учиться в Новосибирск.  В моё отсутствие родители в 1967 году именно по совету Ю.В. купили новое пианино марки Weinbach за 1100 рублей. Наше общение с Сибой возобновилось в 1971 году, когда мы стали коллегами.

На протяжении 36 лет наши отношения не были омрачены какими-то серьёзными разногласиями. Мы практически никогда не ругались. Да вообще в нашем коллективе Ю.В. чрезвычайно редко повышал тон. Даже не припомнится конкретного случая, чтобы он кого-нибудь серьёзно отчитывал. Сему способствовал его очень тихий голос, поэтому его постоянно переспрашивали, а на педсоветах требовали говорить громче. Конечно, он имел собственное мнение и мог принципиально его отстоять, но без грубости и элементов унижения оппонента. Он был интеллигентен в том смысле, если это явление рассматривать (по философу А.Лосеву) именно как заботу о всеобщем благоденствии. Может быть, он порой и обходил «острые углы» чаще, чем хотелось бы администрации или ещё кому-нибудь, но зато в памяти он остался мягким, бесконфликтным, не вмешивающимся во внутренние дела людей. В нём было своё консолидирующее начало на фортепианном отделении. Большинство пианистов его уважали и даже обожали. К ним относились К.А.Бугрова, Л.М.Лихачёва, Н.С.Палтова (Шерстнёва), Л.Г.Серёгина, А.С.Галдина, Т.П.Мазеева. Близки к нему были Ю.П.Ведерников, Н.А.Гольдшмидт, дирижёры Н.А.Толстенко, Л.В.Шиллегодская, вокалист А.И Бугров и многие другие.

Ю.В. был всесторонним музыкантом. Его интересовала вся музыка, а не только фортепианная. Это что-то наподобие настоящего вдумчивого врача, лечащего какой-то один орган больного и исследующего весь его организм. Тот пианист (скрипач, дирижёр-хоровик, даже вокалист…), который плохо знает симфоническую, камерную, оперную музыку, не обладает такой обширностью стилевых ассоциаций, и как профессионал, будет иметь ущербность в своём ремесле по сравнению со специалистом, стремящимся к энциклопедичности знаний. Недаром большинство великих исполнителей и педагогов отличались необыкновенной эрудицией. Г.Г.Нейгауз, М.В.Юдина, М.Ростропович, Д.Ф.Ойстрах, И.С. Козловский, З.А.Долуханова – лишь малая часть из когорты отечественных музыкантов-интеллектуалов.

Юрия Васильевича интересовало очень многое. Литература – особый раздел его пристрастий. Сибиряков обладал способностью быстрого чтения, и поэтому книгу прочитывал моментально. Вероятно, также как И.И.Соллертинский (1902 – 1944), выдающийся литературовед и музыковед, друг Д.Д.Шостаковича. Особой любовью Сибирякова пользовался М.А.Булгаков. Его «Мастера и Маргариту» он очень часто цитировал наизусть. Наверняка Ю.В. очень многим открыл это знаменитое сочинение. Ещё когда в сокращённом виде роман был опубликован в журнале «Москва» при содействии К.Симонова, то Сибиряков давал тот редкий экземпляр многим интересующимся. Моё первое знакомство с «Мастером» в 70-х годах было связано именно с этим вариантом романа, попавшего мне  из рук Юрия Васильевича. Он одно время вообще ко многим мужикам обращался: «Мессир!», в том числе и ко мне.  Это обращение при соответствующей интонации неуловимо отражало: то уважение,  то иронию,  а то и юмористический фарс, в чём была некая тонкость, неоднозначность его отношения, неоднозначность самой личности, к которой он обращался.

Уважал Ю.В., естественно, изобразительное искусство. Посещал выставки, дружил с художниками, в частности с А.Мочаловым. Рекомендовал мне побывать у него  в домашней мастерской. Уважал «Дымку» и её мастериц. Дома у него было много её образцов. Имел также дома коллекцию «Хохломы». Будучи родом из Новгородской области, окончив Горьковскую консерваторию, он приехал по распределению в Вятку и стал истинно вятским. Он, вжившись, принял уклад, обычаи, культуру, говор нашего края и всегда душой был за возвращение областному центру его исторического названия.

И вообще чем только не увлекался Ю.В.! Филателия, нумизматика, охота, рыбалка, автомобилизм, путешествия… Сколько тысяч километров он проехал на своих разных автомобилях по неподдающимся никакой критике дорогам СССР! Помню, рассказывал, как возвращались с юга, и на участке дороги Яранск – Котельнич они пропороли бензиновый бак. Но возвращаться надо! Ю.В. нашёл выход. Использовал вместо бака двухлитровый термос, поставил его на колени Галине Яковлевне и через форточку протянул шланг к бензонасосу. Так они и ехали весь путь до Кирова, через каждые 15-17 километров, периодически заливая новую порцию бензина из канистры.

А неплохое знание немецкого языка помогло ему непринуждённо чувствовать себя в двух заграничных поездках в Австрию и Германию. Он часто любил со мной переброситься некоторыми немецкими фразами. И надо сказать, что я немецкий знал гораздо хуже. Лишь после моей второй поездки в Австрию, когда я, что называется, поднаторел в немецком разговоре на практике, мы с ним часто «калякали» и обменивались опытом. Затем у меня при отсутствии острой надобности интерес к языку пропадал, а у него так и остался до конца жизни.

У Сибиряковых всегда держали животных. Одно время у них жила собака породы колли. Её звали Тези. К сожалению, лет семи от роду она отравилась, съев что-то во дворе магазина. Но кошки у них были всегда и не одна. «Смотри, какой у меня потрясный кошак!» – говорил Сиба, беря кота на руки, и выделывая с ним что попало. Божье создание терпело всё, чуя, что хозяин это проделывал лишь от большой любви. Как-то раз я был свидетелем динамичного появления на их кухне проголодавшегося серенького крепкого кота, подбежавшего к блюдцу с едой. Его звали Тузик. Мне так потешно было, что коту дали собачью кличку.  Но, тем не менее, понравилось, и я лишний раз убедился в относительности и условности многих названий и имён в нашем мире. Я вообще люблю это имя, которое я узнал раньше по наименованию одного из сорта советских конфет с изображённой на обёртке милой собачкой.

Но вернёмся к Сибирякову. И всё-таки, каким он был музыкантом, педагогом и пианистом? Прежде всего, покоряла его феноменальная память, выучивал он моментально. Говорил, что за вечер мог запомнить фугу И.С.Баха из «Хорошо темперированного клавира». Однако быстрая память, откровенно говоря, порой мешала ему отделывать  тщательно произведения. Они носили иногда эскизный характер. Было немало, вещей, которые он мог сыграть по заказу тут же и прямо на сцене. К таким относились «Посвящение» Шумана-Листа, Прелюдия соль-диез минор Рахманинова, многое из Чайковского. Невзирая на периодические непопадания на нужные клавиши, он компенсировал исполнение пьесы общим духом, настроением или её генеральной линией. Несмотря на мазню, он чаще всего добивался общего успеха и срывал аплодисменты.

Юрий Васильевич имел как никто из местных пианистов несколько фортепианных концертов в своём репертуаре и неоднократно играл их с оркестрами. 1-й концерт Чайковского, Концерт Грига, 1-й Шопена, Фантазия на тему Рябинина Аренского, 2-й Рахманинова, его же Рапсодия на тему Паганини, 1-й Прокофьева, 2-й Шостаковича. Особый успех пал на Чайковского. Он его играл с Ярославским оркестром в филармонии в конце 70-х. Там ему пришлось позаниматься больше месяца. Он даже с некоторыми коллегами советовался. В частности ему понравился мой совет насчёт штрихов в первой украинской теме финала. Результат был в целом весьма благоприятным. Своего рода триумф.

Сольные концерты в двух отделениях он не очень практиковал. Ему было ближе играть отдельные пьесы в гала-концертах и концерты с оркестром, где он и преуспел больше других земляков. Сиба хорошо читал с листа. Мы с ним вместе собирались играть симфонии. Даже 14 октября 1997 года при окончании поминок по моей матери  мы проиграли 5-ю и 6-ю симфонии Чайковского у нас дома. Присутствовал при этом старший сын Вова и комментировал удачные моменты словом «мастера!», а наоборот разброд в тексте – известным жаргонным словечком «палево!».

Если приезжали знаменитые солисты наподобие баса из Большого театра А.Ф.Ведерникова или литовца В.Норейки, их аккомпаниатором был Сибиряков. Концертмейстерская деятельность вообще его была очень насыщена вплоть до последних дней жизни, когда он работал в Клубе ветеранов вместе с женой. Там он аккомпанировал хору, которым руководила Галина Яковлевна.

А каков был он как преподаватель фортепиано? Сразу можно сказать, что неровным. С теми, кто хочет постичь искусство игры на инструменте, Сиба занимался с интересом. Тем, кто был нерадив и бездарен, он едва ли уделял много времени. Что греха таить, наш герой не отличался пунктуальностью и частенько опаздывал на уроки. Особенно это  было распространено при Зеферове, когда многие педагоги во время уроков играли в биллиард, шахматы, настольный хоккей. Позднее Скальный было постарался закрутить гайки, но сие получилось не полностью. При Боеве стало ещё строже, дисциплина педагогов стала лучше. Но у Ю.В. и тогда были грешки с упорядоченностью рабочего дня. Это, был в некотором роде, его стиль. Тем не менее, широко распространённая легенда (как и правда) о вечно опаздывающем Сибирякове не слишком подрывала его авторитет как коллеги, музыканта и учителя. Тем более чем за 40 лет работы в училище Сиба подготовил массу выпускников для ДМШ области, 24 из них поступили в вузы. Одна из его учениц Наташа Гринюк (сейчас живёт в Израиле) на чью-то реплику о неаккуратности появления на уроках Ю.В. парировала, что, несмотря на это, он как преподаватель и профессионал никогда не скажет ерунду. Надо добавить, что в 70-80-е годы все его коллеги любили когда Ю.В. делал методический разбор того или иного сочинения, например, «Патетической сонаты» Бетховена, 2-го концерта Сен-Санса или что-нибудь из Чайковского.

Такой яркий человек как Сибиряков не мог остаться без внимания женщин, в том числе и его учениц. Романы его возникали, кончались, снова возникали… По молодости его супруга сильно ревновала вплоть до боли в сердце. В последние же десятилетия их совместной жизни она заняла мудрую позицию, не пресекая его очередных увлечений. Видимо Ю.В. ценил эти качества жены и в свою очередь практически никогда не отзывался о ней негативно. Наоборот, помню его реплики: «Бабец у меня способный, мудрый и большая мастерица (это насчёт кулинарных изысков), а грибы ищет как никто, на них у неё нюх особый!».  Более того Галина Яковлевна на работе вечно искала Ю.В. Первый вопрос, который она задавала при встрече: «Андрюш, ты Василича не видел?». Других она вечно спрашивала то же самое.

И вот его не стало. Е.Т.Деришев написал в «Московском комсомольце» искреннюю, страстную, одним словом,  замечательную статью памяти Сибирякова. Прошло уже несколько лет со дня его кончины. Как мне его сейчас не хватает! Бывало, пойдёшь к нему на второй этаж в 208 класс минут на пять-десять, перебросишься новостями, особенно музыкальными, выслушаешь новый анекдот в его исполнении, потреплешься за баб. Сейчас не с кем. Именно так, как с ним. Он многое понимал, в том числе и самый солёный юмор. Смеялся заразительно. И даже, если в общении была пошлинка, матюжок, то это воспринималось Сибиряковым, так и воспроизводилось им самим без внутреннего цинизма и агрессии, как-то совсем непринуждённо.

Сиба был абсолютно не закомплексован. Он ничего не стыдился, мог и в бане раздеться почти догола при женщинах с пояснением «что естественно – то не безобразно». Уже в XXI веке в кампании со мной он соглашался поучаствовать в студенческих капустниках. Кажется, в 2001 году мой сын Яша организовал капустник. Попросили поучаствовать нас с Сибой. Мы, естественно, согласились. Многие подробности сейчас запамятовал, но не забыл, что там под музыку Мусоргского фигурировали новый русский и бомж (богатый и бедный). Богатого поручили мне, одев соответственно в кожаную куртку с цепями, на пальцы надели большие печатки. Сиба сам нарядился в засаленную бейсболку, грязное трико, резиновые сапоги…  Предварительно по сцене разбросали пустые бутылки для того, чтобы Сиба их собирал в котомку. Так он ходил, наполняя свою тару стеклом, но делал он это с большой фантазией. Все хохотали. Перед сценой изгнания бедного богатым он подбирает последнюю бутылку и делает вид, что выливает себе в рот из неё последние капли спиртного. Зал буквально взорвался от гомерического хохота. Я сейчас думаю, что из моих нынешних коллег едва ли кто  осмелится на такие «подвиги». Все сейчас такие серьёзные коллеги: дышать нечем!

Вот при жизни бы его написать эти строки! Так ведь нет. Закон такой негласный – не перехваливать человека при его земном существовании. Правда надо признаться, что Сибиряков при жизни был популярен и выслушал много приятных слов. Но почему у меня возникла сейчас такая потребность – зафиксировать в рамках данного жанра маленькое эссе об этом человеке? А потому-то со временем лучше откладывается всё положительное, стираются шероховатости. Очевидно, пожелания на поминках отзываться красиво о живущих при их жизни так и останутся лишь в тостах и благих мыслях. Так жизнь устроена, как часто любит повторять наш директор В.В.Боев.

Поправка:

Во вступительной статье («О нашей семье») к «Воспоминаниям художника», записанной с моих слов Р.Я. Лаптевой и опубликованной в 20-м выпуске «ГЕРЦЕНКА: Вятские записки» есть ошибки и некоторые логические несуразности.

Во-первых, мой дед Александр Павлович, не мог быть крепостным солдатом и участвовать в Крымской кампании, ибо год его рождения, как  справедливо указано в статье, есть 1855-й. На самом же деле речь шла об отце моей бабушки Анастасии Феофиловны Феофиле Кондратьеве. Именно он был участником выше названной войны.

Во-вторых, я отца помню раньше, чем в его 60 лет по причине моего раннего ощущения реальности и хорошей детской памяти.

В-третьих, с мастерской отца, которую ему дали в Доме художника в 1956 году вообще происходит какой-то ералаш.  То появляется ещё одна мастерская в подвале дома по ул. Коммуны, то мастерская «в гараже напротив стадиона». Дело в том, что мастерская на ул. Коммуны была у него до постройки Дома художника, а новое помещение для творческой работы (именно в Доме Художника) было напротив гаража скорой помощи, то есть в здании тогда полуразрушенной Знаменской церкви. Римма Яковлевна  передала редакторам напутанную информацию. Я приношу глубокое извинение читателям за то, что я вовремя не проверил это вступление и не принял участие в общем редактировании текста.

Преподаватель Кировского областного колледжа музыкального искусства им. И.В. Казенина, заслуженный работник культуры РФ, кандидат искусствоведения А.Н. Захваткин.